Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]
Вырвав исписанный листок, Ленин встал, протянул его вошедшей:
— Отправьте это, пожалуйста, немедленно. Сегодня же. Телеграфом.
Выйдя, секретарь прочитала две короткие строки, адресованные губпсполкому и ЧК в Царицыне:
Семнадцати лет девушка арестована будто бы за мой портрет, сообщите, в чем дело.
Председатель Совнаркома Ленин
В тот же день телеграмма была принята Царицыном…
Портрет Владимира Ильича давно уже был кем-то вырезан из газеты и приклеен размоченным хлебным мякишем к стене в одной из комнат жилотдела. Никто не мог сказать, кем это было сделано. Да никто и не думал об этом — ни степенный, в пенсне, вечно с теплым стареньким шарфом на шее заведующий, которого все звали коротко — Пал Кузьмич; ни высокая, еще моложавая, но угрюмая и неразговорчивая Наталья Федосеевна — делопроизводитель; ни тем более Сима, секретарь, неровная по характеру смуглая девушка, совсем недавно пришедшая в отдел.
Портрет был приклеен на стене между столами Павла Кузьмича и Натальи Федосеевны — на самом видном месте. А стол Серафимы стоял как раз напротив — у противоположной стены. Едва она отрывала взгляд от бумаг, как тут же встречалась глазами с мягким, обрамленным морщинками прищуром и едва заметной улыбкой, которая будто говорила ей что-то хорошее и обнадеживающее.
И сколько Сима ни разглядывала такое уже знакомое ей лицо, все не могла найти в нем того, о чем, переходя почему-то всегда на полушепот, неодобрительно и отчужденно говорил дома отец.
Они жили все время при закрытых дверях и ставнях. Отец, с тех пор как перестал спускаться вниз, в свой магазин (там уже нечем было торговать), почти не отлучался из дому. Правда, теперь чаще, чем раньше, стали приходить в дом какие-то незнакомые Симе люди. Отец иногда подолгу просиживал с ними в своей комнате, а иногда они уходили тут же, едва обмолвившись с отцом несколькими словами. И если то, что они говорили, было приятно отцу, он веселел. Тогда повторялось одно и то же. К ее, Симиному, возвращению он выходил, прислонялся, разбиваемый кашлем, к дверному косяку, закуривал и, затуманенный едким коричневатым дымом, спрашивал:
— Ну, как там большевички? Перемен никаких не слыхать?
— Ничего не слыхать.
Отец начинал сердиться, ругал власти. Сима давно знала, что отец ждет каких-то перемен, но не знала, каких именно. Перед ней вставало улыбавшееся с портрета лицо Ленина, и она никак не могла понять, как это о Ленине, о человеке с таким мягким и открытым лицом, можно сказать что-либо плохое. А он ведь главный большевик…
Однажды Сима возразила отцу:
— А у нас все так любят Ленина. Пал Кузьмич говорит…
— И твой Пал Кузьмич большевик, — сердито перебил ее отец. Он с силой оттолкнулся от косяка, ушел, хлопнув дверью.
Мать в разговор не вступала, а только, закусив нижнюю губу и скрестив на груди руки, поддакивала отцу. Сима растерянно молчала, а утром спешила уйти из дому.
Теперь все сильней пригревало солнце, неприбранные, заснеженные улицы почернели, из подворотен и на покатостях пробивались первые ручейки. Все это скрадывало царившие в городе угрюмость и запустение, они уже не были теперь такими пугающими.
Сима часами бродила по улицам. Думала. Думала о том, что говорил отец с матерью и чем жили ее сослуживцы. И еще она думала об этом чудном парне, простом красноармейце, фамилия которого, кажется, Минин. Последнее время он почему-то зачастил в жилотдел. Худощавый, с белым непослушным чубом под лихо заломленной буденовкой, он, войдя, обращался обычно к Павлу Кузьмичу, а смотрел больше на нее, Симу.
А вчера он провожал ее домой. Откуда-то появился, едва она вышла из жилотдела, спросил разрешения пройти вместе.
«Вот и он за большевиков, — продолжала размышлять Сима. — Такой тихий, застенчивый и добрый».
В тот день Минин опять пришел проводить ее (их полк стоял неподалеку от жилищного отдела). Пройдя рядом несколько шагов, он вдруг ни с того ни с сего сказал:
— Скоро мы выступаем.
— Куда же это? — не успев осмыслить вопроса, механически спросила Сима.
— На фронт. Куда же еще?
— На фронт? — переспросила она и, сама не зная почему, остановилась.
Он взял ее руку, сжал в широких шершавых ладонях, а что сказать, не нашелся, молчал. Она тихо высвободила руку, молча пошла вдоль потемневшего забора к дому. Остановившись у калитки, обернулась, помахала ему рукой.
Потом отчужденно и жестко лязгнула металлическая защелка калитки.
А рано утром милиция арестовала отца Симы.
Когда постучали в дверь, Сима уже не спала. С удивлением и страхом следила она за обыском, переводила взгляд на мать, сидевшую со скрещенными на груди руками в углу, на отца, возле которого стоял красноармеец с винтовкой, на участкового милиционера Усачева, руководившего обыском. Его она знала, считала хорошим человеком. И вот…
Отца увели, и только тогда мать заговорила. Бесшумно передвигаясь по опустевшим комнатам, ломая руки и плача, она повторяла:
— Все пропало теперь, дочка, все пропало. Убьют его большевики. Не вернуться ему больше…
И тогда Сима бросилась догонять отца. Без пальто, простоволосая, она подскочила к озадаченному конвойному, схватила его за рукав шинели, закричала:
— Куда вы уводите моего отца? Не смейте его трогать. Что он вам сделал?
Чьи-то руки взяли ее за плечи, настойчиво отвели в сторону. Она с силой вырвалась, вновь побежала. Но отца уже вводили в какую-то дверь, возле которой стоял часовой. Он преградил ей путь, решительно сказав:
— Нельзя, барышня.
Остальное Сима плохо помнит: как побежала от тюрьмы в жилотдел, как на глазах у всех сорвала со стены портрет…
Нет, она хорошо помнит еще лица Павла Кузьмича и Натальи Федосеевны. Сима никогда не видела их такими. Обычно тихий и добрый, Пал Кузьмич, словно ударенный плетью, вскочил со стула, на который всегда клал несколько пухлых папок. Папки с грохотом полетели на пол, но он не стал их поднимать, а подбежал к ней. И вдруг начал заикаться. Пенсне его слетело и болталось на шнурке, глаза, ставшие неожиданно совсем маленькими и будто чуть косыми, смотрели с несвойственной им злостью.
— Сима, вы… Э… это форменное хулиганство и… и… Он судорожно ловил рукой, но никак не мог поймать пенсне и от этого еще больше заикался.
За Павлом Кузьмичом, потемневшая от гнева, стояла Наталья Федосеевна. Она слово в слово повторяла его слова и свирепо сверлила Симу взглядом…
Потом пришли двое в кожаных тужурках и увели ее.
Назавтра в Москву пошла телеграмма. Начальник участка милиции Усачев не был согласен с арестом Серафимы, но не смог убедить в этом других и решил обратиться к Ленину.
Через день, узнав о случившемся, телеграфировал в Москву красноармеец Минин.
Эта просьба тоже не осталась без ответа. В тот же день в Царицыне расшифровали ленту. Слово за словом ложились на бумагу:
За изуродование портрета карать нельзя. Освободите арестованную немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней.
Предсовнаркома Ленин.
А для секретаря (этот текст остался в Москве) ленинской рукой было написано:
«Напомните мне, когда придет ответ… (а материал весь потом отдать фельетонистам)».
Вечером, едва приободрившуюся после недавних вьюг и стыни оттепельную Москву окутало сумерками, Ленин выехал из Кремля на очередное выступление перед рабочими. Рядом с ним сидел в машине Дзержинский. Неосвещенные улицы были пустынны и угрюмы. Лишь кое-где эту угрюмость рассеивали редкие огни в окнах да такие же редкие прохожие. Только если попадался где строй идущих красноармейцев, все, казалось, на минуту оживало и становился слышим мерцающий пульс столичного города. Стихали шаги — снова воцарялась на улицах, во дворах, над домами — всюду зловещая напряженность военного времени. Кудлатились и расплывались, заволакивая небо, тучи. Они будто спешили заслонить собой и те небольшие прогалины, сквозь которые днем время от времени проглядывало солнце.
Ленин вдруг заговорил с Дзержинским о царицынских телеграммах. Закончив рассказывать, добавил:
— Нет, Феликс Эдмундович, когда речь идет о живом человеке, мы, большевики, обязаны считать это первостепенным делом. Да, обязаны. Не-пре-менно. И особенно, когда дело касается законности, соблюдения справедливости. Потому что революция, если хотите, является сама выражением самой высокой справедливости. Да, да. Именно так.
Автомобиль, пофыркивая, катил булыжниковой мостовой. Огни уже почти совсем не попадались — началась окраинная рабочая слобода.
…После выступления рабочие тесным кольцом обступили Ленина, десятки усталых, глубоко запавших, но повеселевших от этой встречи глаз устремлены на Ильича, влюбленно прикованы к его живому и пытливому лицу.
